Интервью Броуди Нойншвандера

Какая основная причина вашего приезда в Россию?

— Меня ведь пригласили (смеется). Но я думаю, на самом деле, вопрос о том, почему я в принципе приезжаю в Россию. Ведь я уже дважды проводил здесь воркшопы. Я раз за разом возвращаюсь в Россию потому, что здешние студенты обладают потрясающей энергетикой, у них есть амбиции, серьезное отношение к делу, креативность. Для них очень важно научиться большему и поднять свою каллиграфию на новый уровень. Видно, что каллиграфия — это для них не просто хобби, это действительно что-то очень важное, идущее прямо от сердца. Мне нравится, что люди здесь воспринимают каллиграфию как свой жизненный путь.

Как можно «взрастить» каллиграфическую линию в XXI веке? Как придать ей свободу и осовременить ее?

— Отличный вопрос! Думаю, вам нужно жить на кончике пера. Для одних людей полезно изучать традиционное, формальное письмо, но для других такой подход может не сработать. В любом случае, если вы просто изучаете каллиграфию и копируете какие-то почерки, то так вы далеко не уедете. Вам нужно изучить каллиграфию, а затем пропустить ее через себя.

Начать нарушать правила?

— Что ж, пожалуй, нет. Мне не кажется, что я специально нарушаю правила, мне кажется, что я оживляю буквы, пропуская их через свой опыт. Конечно, это значит, что я что-то меняю. Потому что если все время делать одно и то же, постепенно дело превращается в рутину, которую сложно прочувствовать. Поэтому важно писать буквы таким образом, чтобы чувствовать, проживать их, и делать свой опыт на кончике пера реальным и актуальным, чтобы этот опыт увлекал вас. Иногда, занимаясь каллиграфией, я могу воскликнуть «О!» — от того, что удивил сам себя, или тушь удивила меня. До тех пор, пока вы проживаете опыт и удивляетесь в процессе, вы по определению будете делать что-то новое.

Материалы для каллиграфии имеют значение?

— Да. Мы — это не просто головы и тела, но и материальный мир, в котором эти головы и тела обитают. Так что да, материалы важны. Поэтому меня всегда печалит, когда каллиграфы пишут на дешевой бумаге. Потому что она не дает им ничего. Мне кажется правильным использовать настоящие материалы, которые дают «обратную связь», интересные ощущения при письме и радость при виде туши на поверхности: радость от того, как красиво она сохнет, и от того, что получилось, когда она наконец высохла.

Когда люди только начинают обучаться каллиграфии, то часто используют самую дешевую бумагу и тушь. И, видимо, ощущения от письма у них несколько искажаются?

— Именно так.

Но это же не то же самое, как если бы мы работали на Фаберже и имели дело исключительно с золотом и бриллиантами. В смысле, хорошие материалы не стоят баснословных денег. Допустим, вы покупаете листы бумаги, которые стоят, скажем, 5 евро каждый. Это немаленькие деньги. Но вы ведь можете писать как на лицевой, так и на обратной стороне. И если вам не нравится результат, то можно превратить свою работу в многослойную композицию или сделать коллаж, а после вообще всё смыть и начать заново — никогда не сдавайтесь!

По моему опыту, чтобы получить максимум как от материалов, так и от процесса, необходимо, во-первых, использовать хорошую бумагу, а, во-вторых, не рассматривать любую свою работу как тренировку. Не заполняйте лист буквами просто потому, что вам нужно научиться писать букву А или О. Сделайте уже из этого упражнения композицию. В исламском мире пестуется идея разминаться с помощью многослойной композиции, однако подобные практики тамошние каллиграфы воспринимают как самостоятельную форму искусства.

Вы, как историк искусства, хорошо знакомы с традициями восточной и арабской каллиграфии. Могут ли эти две традиции объединиться в наше время глобализации? Какую роль играет западная каллиграфия в этом процессе?

— Они точно могут объединиться. Я думаю, нам иногда проще, чем китайским или арабским каллиграфам, потому что наши традиции в письме слабее, мы можем нарушить правила, не ощущая, что делаем что-то криминальное. Однако заставить нарушить традиции, например, арабского каллиграфа очень сложно, потому что их традиции чрезвычайно сильны. Их правила практически священны. Мы таковыми свои правила вряд ли считаем.

Русская вязь, например, похоже, также обладает какими-то сакральными свойствами. Я думаю, как обычно, Запад в этом смысле подаст пример, потому что мы легче нарушаем правила и не беспокоимся об этом. Мы пойдем вперед и создадим что-то новое, а затем, может быть, не сразу, но вскоре другие каллиграфы решат, что это интересно, и тоже попробуют что-то новенькое.

Восточная каллиграфия сейчас предлагает большое количество новых инструментов: разные виды брашпенов, перьевых ручек, синтетических кистей с картриджами. Как это процесс влияет на популярность письма? Вы используете эти инструменты в работе? И почему вы начали делать свой инструмент — рулинг пен?

— Я думаю, все началось с японцев и их желания иметь какой-то походный инструмент, поэтому у них появился простой брашпен с колпачком, они могли достать его и подписать чек или написать заметку. Многие японцы также носят с собой, как помаду, маленькую печать: они достают ее и делают отпечаток. Поэтому вся эта новая технология создания брашпенов и перьевых ручек зародилась в Японии, а затем распространилась в Китай. Еще у нас есть остроконечные маркеры, которые используются так же, как кисти. Я не против всего этого, но мне больше нравится реальные тушь и перо. На самом деле, у меня не так много инструментов. Меня всегда поражают мои ученики, у которых так много разных инструментов, они разворачивают свой пенал, в котором все так прекрасно разложено, а все инструменты такие чистые и ухоженные. У них есть инструменты разных размеров: большого, среднего, маленького и очень маленького… У меня такого нет. Я нечасто экспериментирую с инструментами, это не то, что движет мной. Экспериментировать с формой для меня важнее. И некоторые инструменты принесут кардинально другие результаты, но количество инструментов, которыми ты можешь овладеть на очень высоком уровне, ограничено. Я, например, не могу сказать, что виртуозно владею «расческой». Это дикий инструмент, им нельзя полностью овладеть, но работать им безумно весело. Я его не особо использую, он такой большой. С ним очень быстро заполняется лист. Но, опять же, я хочу иметь возможность макать инструмент в реальную тушь, потому что я думаю, что это ощущение туши гораздо приятнее. А, например, маркеры не вызывают во мне какого-то настоящего, живого чувства, они также не светостойкие — лет через пять написанное ими легко поблекнет. Ими я не пишу.

Корни и среда крайне важны для каллиграфии и для человека. Какие профессиональные основы вы получили в Америке и что нашли для себя в европейской среде?

— Я не учился каллиграфии в Америке. До того, как я приехал в Лондон, каллиграфия была моим хобби. В Лондоне же я профессионально занялся каллиграфией, будучи аспирантом. Только в Лондоне в то время можно было пройти полноценный курс по каллиграфии. Был ещё какой-то курс во французской Тулузе, но я тогда о нем не знал. В Америке, будучи тинейджером, я, наверное, мог бы ходить на какие-то мастер-классы, но я тоже о них не знал.

Например, к Джону Стивенсу?

— Или к кому-то, кто преподавал в те времена. Я езжу на большую конференцию раз в год, но в те времена я о ней не слышал. Не знаю, с какого года она проводится, может быть, ее еще не было в конце 1970-х. В любом случае, в Англии меня научили очень формальным основам, и я рад этому, но сейчас мне кажется, я бы предпочел, чтобы они ввели хотя бы на один день в неделю какую-то экспериментальную каллиграфию.

Что-то вроде неформальной пятницы?

— Именно. Можно было бы, например, каждую неделю делать что-то своими руками или вдохновляться другой культурой. Можно было бы превратить весь процесс в игру и вообще делать, что угодно. Но мы занимались исключительно формальным письмом. А это значит, что через два года я оказался в тисках этих узких границ, и мне потребовалось довольно много времени, чтобы ослабить их.

А эти конференции, в Англии и Америке, они отличаются?

— В Америке их несколько. Одна — это IAMPETH, которая фокусируется на копперплейте и спенсериане, и есть еще старая конференция, которая специализируется на широком пере, но она стала очень китчевой. Много мастер-классов по декорированию, рисованию маленьких цветочков и всего такого. Поэтому я перестал туда ездить, когда понял, что могу как угодно стараться убедить всех этих женщин от 40 до 70 (а это типичная ситуация в Америке), воспринимать каллиграфию более серьезно, однако все, чего они хотят, это заниматься украшательством. А кто я, чтобы говорить им, что они неправы? Это не моя работа и не моя публика.

Вы даете воркшопы по всему миру. Как отличается восприятие аудитории, зависит ли оно от страны, уровня участников?

— Вам может попасться хорошая или плохая группа — хотя нет, у меня не бывает плохих групп — хорошая или чуть менее хорошая, и это, наверное, дело случая. Можно набрать, например, только продвинутых студентов, это поможет сформировать более успешную группу, однако такое ограничение часто — непозволительная роскошь.

Страна, конечно, имеет значение, они все очень разные. Я много преподавал в Восточной Европе, и чувство графики здесь очень сильно. Люди большее завязаны на традиции в рисовании и иллюстрации, чем в Западной Европе. У людей больше навыка делать что-то руками. У фламандцев тоже хороший навык работать руками, но во многих местах этот навык утрачен, особенно среди молодежи, они вообще не понимают, как что-то делать руками. Поэтому мне нравится преподавать молодежи в Литве, Эстонии, Чехии или Польше — здесь люди знают, как рисовать, они учились этому. Это очень полезно. И здесь, в России, я вижу, что тоже есть подобная традиция. Мне кажется, я веду к тому, что формальная каллиграфическая база не так важна, как в принципе умение смотреть на вещи с точки зрения графики. И этому можно научиться на курсе по иллюстрации, рисованию с натуры, где вы к тому же тренируете руку, что тоже крайне важно.

Обычно в группе попадаются ученики одного уровня? Или у вас может быть много профессионалов и несколько начинающих, например?

— Да, смешанные группы. И обычно с профессионалами сложнее.

Потому, что они испорчены традициями?

— Потому, что они перестали гибко мыслить. Они долго делали что-то определенным образом, и не могут измениться. Если бы я пошел на курс экспрессивной каллиграфии, я, наверное, стал бы последним по успеваемости.

А кого вам больше нравится учить, профессионалов или новичков? Что вам интереснее?

— Не знаю, зависит от настроения. Даже здесь, на воркшопе, у нас был человек, который независимо от того, что я говорил, делал все по-своему. У него было свое видение цвета, композиции, и я ничего не мог с этим поделать. Но было здорово за ним наблюдать со стороны. Он был похож на какую-то природную стихию. Такое иногда случается на моих воркшопах, и я стараюсь уважать позицию таких людей, внося лишь внести небольшой вклад в их работу. Но есть и другие люди, которые очень продвинуты, у них что-то может очень хорошо получаться, но почему-то еще не пришло воображение, и для меня это настоящий вызов — найти правильные слова, чтобы начать процесс раскрепощения. «От вашей работы не зависит будущее целого мира!», «Вы можете расслабиться, допускать ошибки, испортить несколько листов бумаги, не заботиться о мнении окружающих». Это обычно проблема продвинутых каллиграфов, не новичков.

Современные средства выражения в искусстве, с одной стороны, очень сложны, их трудно понять, но, с другой стороны, вне мира искусства, они очень просты и даже примитивны. Как вы думаете, со временем эта разница станет еще больше, или культура письма будет заменена цифровыми технологиями?

— Культура письма уже заменена цифровыми технологиями, нет смысла сидеть и жаловаться насчет конца эпохи письма, или насчет того, что никто не понимает каллиграфию. Или насчет того, что у многих людей нет уважения к традиционным формам письма, что галереи не берут работы каллиграфов… Об этом бессмысленно говорить. Во-первых, это ничего не изменит. А во-вторых, как будто мы что-то значим. Мы — лишь малюсенькая часть современной культуры. И, я думаю, вопрос в том, станет ли наша маленькая часть больше?

Да, это вопрос и для нашего фестиваля. Должен ли он быть рассчитан на более широкую аудиторию или на маленькую группу людей, на профессионалов, которым не все равно?

— Есть место для того и другого, и вы можете выбрать то, что больше нравится именно вам. Человеку с улицы наплевать, ну, а разве ему не наплевать на современное искусство? Оно также создается для 1-2% населения. Если бы у вас проходила выставка американского абстрактного экспрессионизма (Поллок и Ротко), все билеты на нее быстро были бы распроданы. Но сколько это людей для Санкт-Петербурга? Организаторы были бы счастливы, если бы к ним пришло 100 000 людей, а это было бы примерно 2% от всего населения города. И это если вы выбираете одно из наиболее популярных направлений, а я думаю, Поллок и Ротко очень популярны. А теперь давайте представим, что вы привлекли 2,5% населения. Каллиграфией, наверное, увлекается меньшее количество людей, но это все равно довольно большое сообщество. Есть способ расширить его? Я не знаю. Буду ли я волноваться об этом? Нет. Что мы можем сделать, так это предпринимать шаги, чтобы повысить релевантность того, что мы делаем. Когда я провожу перформанс «Черно-белая тишина», он действительно привлекает людей. Люди приходят, и им нравится. Мы объединяем каллиграфию из разных частей света, и у этого есть символическое значение. В таких случаях я не беспокоюсь об актуальности. А если я делаю свою работу, то у меня те же переживания, что и у любого художника. Понравится ли кому-нибудь моя работа? Купят ли ее?

Вы испытываете подобные чувства?

— Конечно, постоянно. Рождение идеи в искусстве идет невозможно без понятия иррелевантности. Когда творческая работа была ремеслом, когда делали вещи, которые заказывала церковь, дворяне и богачи, это было актуально, потому что социальный и политический статус этих заказчика зависел от способности искусства возвеличить этот статус. Но сегодня произведения искусства создаются по иным причинам. Некоторые художники, конечно, преуспевают в восхвалении богачей. Например, Джефф Кунс. Но наша проблема в том, что каллиграфы пытаются быть современными, как и другие художники. Я не понимаю, почему это имеет значение, быть интегрированным в это общество, и быть принятым им.

Вы работаете с разными инструментами и на разных поверхностях. Есть ли что-то, что вы еще не пробовали в мире каллиграфии? Может, идея, которую Вы еще не выразили?

— 3D-печать!

Мозаика?

— Мозаика! Но, опять же, мозаика — это что-то из другого времени. Если вы занимаетесь мозаикой, чтобы освободить ее от исторического наследия, то вам придется долго работать. Но есть 3D-печать, которая ждет меня. Использовать специальную ручку, нарисовать что-то в пространстве, позволить этому стать текучим, как скульптура. Когда вы пишете, то обычно делаете это на какой-то поверхности. Мы можем писать экспрессивно и в разных направлениях, но мы остаемся на этой поверхности. До этого я пробовал использовать каллиграфию в скульптуре. Делал скульптуру и писал по ее поверхности. Но это, по сути, просто поверхность, растянутая вокруг чего-то. Но чего я не делал, так это не танцевал по комнате с ручкой, которая пишет во всех направлениях. Что бы это могло значить визуально и с точки зрения читабельности? Я не знаю.

Вопрос как исследователю, который изучает в том числе русскую традицию письма. Какие возможности переосмысления каллиграфической традиции вы видите в современных реалиях?

— В русском контексте? Я могу лишь сказать, что вы находитесь в иной позиции по сравнению с теми, кто использует латиницу, потому что латинское письмо было создано для языка, который сейчас мертв. И используется для ряда языков, для которых он не был создан изначально. Поэтому у нас нет каких-то патриотических чувств в отношении латиницы. Я не могу сказать, что у латиницы есть что-то французское, английское или немецкое. В то время как кириллица в основном ограничена использованием в русском и паре других языков. Вы не экспортировали кириллицу в Южную Америку, например. У них у всех латиница. Поэтому я не могу представить, что кириллица значит для русских.

Но эти буквы также были привезены к нам. Мы их не изобрели. Мы адаптировали греческие и византийские буквы.

— Да, но я имею в виду, что они не используются для неславянских языков. Я не могу придумать стиль, на который бы мы посмотрели в латинице, и сказали бы, что это мы. Так, как с вязью, например. У нас нет стиля, к которому мы были бы привязаны как нация.

Но я бы не сказала, что наши буквы сильно отражают нашу сущность.

— Вы говорите, что не особо связаны со своими буквами.

Я имею в виду, что мы могли бы спокойно использовать латиницу. Как в Казахстане.

— Я думаю, у них на введение латиницы было две причины. Когда я был там в 2012 году, и украинский кризис только начинался, премьер-министр Казахстана был в ужасе. Потому что у казахов есть нефтяные поля с российской стороны страны. И они боялись, что русские придут и отнимут их. Поэтому времени на уроки каллиграфии у них просто не было. Смешно. И другая причина, по словам все того же премьер-министра, состоит в том, чтобы проще пользоваться ресурсами Сети.

У нас нет проблем с тем, чтобы использовать Интернет.

— Он считал, что с латиницей люди с Запада смогут прочитать или хотя бы произнести казахский текст. Такова была идея.